Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— За тебя, — сказал дядя Вова, поднимая свой стакан.
— За нас, — поправил я ветерана.
Мы чокнулись и выпили.
— Но только ты до конца оставайся в органах, — учил Владимир Сергеевич, — чтобы ни шагу назад, потому что знаешь, как бывает: придут, хлебнут для начала, а потом назад — не по ним служба. Так что если уж пошел, то до конца. Ты меня понял?
Кивок моей головы оказался для него недостаточным, и тот вновь переспрашивал:
— Ты понял меня, Николай?
— Естественно, — выдавил я из себя.
— Так-то вот. Не забывай…
Он был в курсе проблемы, что привела меня в милицию. И знал, что на службу меня сосватал следователь Вялов, решивший убить сразу нескольких зайцев: и деньги сэкономить, и сотрудника приобрести, и жизнь свидетеля сохранить. Хитер оказался Вялов, хотя и немножко наивный, поскольку все эти планы оказались шиты белыми нитками.
— Одно меня смущает, — переживал дядя Вова, — куда Петя наш делся.
— Действительно, — соглашался я.
Дело в том, что сразу после суда, поняв, что главный герой оказался на свободе, мы решили с Орловым вновь побывать на острове. На той же дюралевой лодке, взятой на прокат у знакомого старика, мы добрались до острова, причалили к берегу, поднялись на борт поваленным деревом и принялись осматривать судно.
Сварочные швы на двери оказались разрезанными. С фонарями в руках мы опустились в трюм, но там оказалось пусто. В килевой части сквозь толщу стоялой воды виднелся обычный стальной набор днища с поперечными и продольными балками, покрытыми слоем ила. У самой кормы, правда, показалось что-то подозрительное. Но это оказалась чья-то затонувшая старая фуфайка. Изделие оказалось настолько старым, что распалось на части, когда дядя Вова подцепил его со дна обломком удилища.
Я вынул сотовый телефон и посмотрел на дисплей: аппарат находился в состоянии поиска сети. И сколько бы я ни манипулировал кнопками, двигаясь по замкнутому пространству, связь из трюма не устанавливалась. Это свидетельствовало лишь об одном: ни Паша, ни его подручные не могли сообщить о себе, оставаясь в трюме. О них позаботился кто-то другой.
— Самих бы не заварили здесь, — хмуро заметил дядя Вова.
И мы торопливо вернулись к выходу и стали осматривать дверь. В тяжелой переборке отчетливо виднелись вмятины от нескольких пуль.
— Не смогли пули пробить. Не смогли, — бормотал дядя Вова, а потом вдруг воскликнул: — А это что у нас?! Взгляни-ка сюда!
Я приблизился к Орлову, присел рядом с ним и стал рассматривать пол: на ржавой поверхности расплылось овальной формы пятно, невидимое со стороны. Наверняка это была чья-то засохшая кровь. Кровь была, а трупа не было.
— Выходит, его спрятали в другом месте, либо он жив до сих пор и прячется, — рассуждал Орлов.
Оба мы думали об одном и том же человеке — о Петьке Обухове. Его это кровь сохла на ржавом стальном полу, потому что именно он прогуливал на работе, и как раз его разыскивал следователь Вялов, вновь принявший к своему производству сразу два уголовных дела — по обвинению Паши Конькова и дело по факту подмены обвиняемого на его брата. Но старшина милиции Обухов словно бы в воду канул.
Разумеется, официально его пока что не обвиняли, что именно он заменил здорового на психически ненормального, однако обвинение было лишь вопросом времени. Ему вменили бы это в вину, а потом усадили бы на скамью подсудимых: сказать в свое оправдание Петька вряд ли что смог бы.
Осмотр парохода ничего не дал: вопросов стало еще больше. С другой стороны, обнаружь мы в трюме чей-нибудь труп, вряд ли нам стало бы легче.
— Потому он и прячется, этот Паша-Биатлонист, — рассуждал дядя Вова, косясь на бутылку шампанского. — И Петя наш прячется. Именно так и надо считать, пока не обнаружен покойник. Чуешь, о чем я говорю? У нас их теперь двое. Но роли у нас теперь поменялись, потому что, как ни крути, не удалось Паше выйти сухим из воды, а ты у нас теперь полноценный мент — на тебя он ставил из наивности, полагая, что дашь для него приемлемые показания, представишь его жертвой милицейского произвола. Тебя обрабатывали на будущее, а сведения этот гад черпал у Обухова.
— У него, — соглашался я.
— Так что выпьем, старший сержант, за настоящую дружбу. Выпьем?
Мы снова подняли рюмки и чокнулись, а потом закусили.
— Не надо строить иллюзий, — говорил Орлов. — Надо смотреть на мир простыми глазами. Мир прост, как божья коровка. Встречал такую букашку на огородах?
Разговор приобретал назойливые черты, и я больше молчал, чем говорил, блуждая в воспоминаниях и прыгая с пятого на десятое. И не заметил, как возвратилась мать. Она вошла на кухню, поставила сумку с продуктами возле холодильника.
— А мы тут сидим, диплом обмываем, — сморозил дядя Вова.
— Какой еще диплом? — уставилась на него мать. — Он же его обмывал.
— Присяга у него сегодня. Милицейскую подготовку закончил…
— Понятно, — вздохнула мать, садясь рядом. — Тогда наливайте и мне. Что сидите! Где мое шампанское?!
— Один момент, мать, — произнес дядя Вова. И тут же извинился: — Виноват, Анна Степановна! — Он ухватился рукой за бутыль и стал ее распечатывать и, само собой, в состоянии непонятного возбуждения пустил обильную струю прямо на стол и стал вновь извиняться, краснея от собственной неловкости.
— Простите меня, если можете. Я всех вас люблю до краев, просто до невозможности.
Трясущейся рукой он наполнил бокалы, поднялся и произнес:
— Прошу у вас прощения, дорогие мои, любимые люди. Я рад, что вы у меня теперь есть, и я пью за ваше здоровье.
— Это он выпивши, потому и городит, — шептала мать. — Он же теперь один…
Но Орлов услышал и стал возражать, что не один, что мир полон хорошими людьми, от которых мир становится еще добрее, что надо их только найти и самому не сдаваться.
— На бога надейся, но сам не плошай, — шептала мать…
Глава 24
И вот он настал тот день, когда всех нас опять собрали в областном УВД. Стоим во дворе, грызем каленые семечки. И молчим: давно все уж сказано. Мужики, у кого пришли родственники, жмутся к своим семействам. Надежда не пришла меня провожать. Никто не пришел, потому что о дне отправления толком никто не знал. Стоим с Костей Блоцким, оперативным
